МАГАЛАШВИЛИ А. Р.
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ МОТИВЫ В НОВЕЛЛАХ Ф. СОЛОГУБА И ВЛИЯНИЕ НА НИХ ФИЛОСОФИИ А. ШОПЕНГАУЭРА.

Характерной чертой серебряного века является желание заглянуть за пределы реальности, понять загадку Жизни и Смерти, Того и Этого Света. Рождение и смерть - шаги, позволяющие пересечь границу между ними в том или ином направлении. В новеллах Ф. Сологуба человек живет под влиянием двух противоположных тенденций: стремления к жизни и желания смерти. Герой новеллы "Рождественский мальчик", поэт-декадент Приклонский, в образе которого прослеживаются черты, близкие самому Сологубу [1], заявляет: “Мы живем среди природы, которая вся насквозь проникнута стремлением к жизни. Тысячелетия назад волевая энергия природы была так велика, что возникли бесчисленные разновидности жизни на земле. Теперь энергия природы принимает иной характер: природа стремится не только к бытию, она стремится осознать себя [2]." "Волевая энергия природы" соответствует Мировой Воле, основополагающей категории А. Шопенгауэра, под сильным влиянием идей которого находился Ф. Сологуб. В соответствии с концепцией Шопенгауэра, любое существо приходит в мир, чтобы страдать, так же и герои Сологуба обречены на экзистенциальное существование. Неизбежные страдания, боль и крушение надежд отравляют жизнь, придают ей трагический оттенок пессимистической безысходности. Герои разочаровываются в бренной жизни и ждут смерти как избавительницы. В главе "Смерть и ее отношение к нерасторжимости нашего существа" своего главного философского труда "Мир как воля и представление" Артур Шопенгауэр отмечает: “Все, что наткнулось на неодолимые препоны для своего существования или для своих стремлений, все, что страдает неисцелимой болезнью или безутешной скорбью,- все это свое последнее по большей части само собой раскрывающееся убежище находит себе в возвращении в недра природы, откуда оно <...> ненадолго всплыло <...> и куда для него всегда открыта дорога назад [3]." Желание смерти такое же естественное стремление, как и желание жить. Отсюда не случайным является обращение Ф. Сологуба к теме Рождества. Рождество - универсальная ситуация, мифологическая символика которой уравновешивает жизнь и смерть, находит приемлемое для человека их соотношение. В ряде новелл Сологуба рождественские мотивы играют организующую роль и выводят на уровень сакрального осмысления поднимаемые проблемы. Наиболее ярко это прослеживается в новеллах "Рождественский мальчик" (1905 г.), "Елкич" (1908 г.), "Красногубая гостья" (1909 г.), к анализу которых мы обратимся, прослеживая параллельно, как проявляются в них основные темы творчества Сологуба.
В центре рождественских новелл - встреча с обитателями иного мира, прием широко используемый Сологубом. Фантастические существа выступают посредниками между реальным миром живых и миром ирреальным, потусторонним. Медиаторы идут не естественным путем, не рождаются, а пересекают границу " небытие - бытие" окольным путем, магическим. Они могут воспользоваться близостью миров, когда покров, разделяющий их "истоньшается" и наиболее проницаем, как в Сочельник, канун Рождества, считающийся временем частого явления призраков, а также приглашающими действиями живых, провоцирующих визит. С позиции мифологического метафоризма любой гость, что отмечено и подробно рассмотрено О. М. Фрейденберг [4], - чужак, враг в хтоническом значении, пришелец из преисподней, несущий оружие, чтобы пролить кровь, но в процессе договора, братания, "обмена сущностями" может стать другом, на которого распространяется священный закон гостеприимства. "Обмен сущностями" предполагает обмен подарками-символами или его эквивалент - пролитие крови (как при обычае кровного братства). Так и в неомифологических текстах Ф. Сологуба при встрече с потусторонним врагом-другом всегда проливается кровь: герой становится жертвой гостя или сам превращает себя в ритуальную жертву. Процесс пролития крови в новеллах Сологуба несет при семантической близости диаметрально-противоположную ценностную нагрузку, являясь знаком духовной гибели или спасения при физическом умирании.
В новелле "Красногубая гостья" выходец с того света появляется под видом "прекрасной молодой девушки с жутко-огромными глазами и чрезмерно яркими губами" [5]. "Экзальтированная особа", "стилизованная барышня", из тех, с которыми, по мнению лакея героя, можно познакомиться на пляже, представляет характерный для модерна изысканный стиль женщины-вамп, имитирующий облик вампира.
Неоднократные сравнения "как неживая", "уста как у вампира" оказываются истиной, а посетительница - настоящим вампиром, хотя для затуманенного сознания героя новеллы, Варгольского, этот факт до решающего момента остается неясен. Связь с тем миром подчеркивает окружающая роковую гостью атмосфера неподвижности, холода и смерти. "Лицо ее было так же спокойно и безжизненно, как и ее застывшее в неподвижности тело" (С.487). "От ее черного платья повеяло страшным ароматом туберозы - веянием благоуханного, холодного тления" (С.494). Первое ее появлении - в холодном свете осеннего вечера ( вечер - умирание дня, осень - природы, свет - с запада, традиционного местоприбывания смерти). Единственное, что в ней живо - безумно-алые, без употребления помады, губы:"...большой, прямо разрезанный рот с такими яркими губами, точно сейчас только разрезан этот рот, и еще словно свежей дымится он кровью" (С.495). Вампиры - "живые мертвые", дорогу в мир живых открывает им кровь их жертв. Кровь - носительница и синоним жизни. Образ раны, через которую жизнь вытекает, соединяется с образом губ вампира, выпивающего ее. Фамилия гибельной посетительницы - Ротштейн ( Rotstein) переводится с немецкого, как "красный камень".
Холод и неподвижность - главные характеристики камня. В ее рубиновом имени цвет горячей крови соединяется с холодностью камня. Цвета Лидии Ротштейн: черный (траур), белый (мертвенная бледность), красный (губы, кровь), зеленый (глаза - "зеленый пламенник неживых глаз"). Это глаза хищника, демона, зеленый здесь - не цвет растительности и жизни, а фосфорическое пламя, загробный, холодный цвет тлена [6]. Оттенку ее глаз соответствует зеленый цвет малахита, которым отделаны стены гостиной с холодным паркетом, где странная гостья навещала свою жертву.
Такого же нездешнего зеленоватого цвета узор обоев со странными цветами, в которых Пусторослеву, герою новеллы "Рождественский мальчик", является белый призрак, мечтающий воплотиться в земной форме, побыть человеком. Тайная дверь, скрывающая узкий, темный проход, оказывается путем, соединяющим мир живых и мир нежитей. Подобная дверь под зелеными обоями существует и в романе "Капли крови", первом в тетралогии " Творимая легенда". Последовав за сияющим белым мальчиком, Пусторослев, тем самым, провел его на землю, позволил обрести плоть. Парапсихологическое объяснение видений Пусторослева и предшествующая жизнь фабричного Гриши, земной ипостаси неизвестного посетителя, лишь маскируют запредельную сущность мальчика, делающего странные обмолвки: “Если бы я все это дело знал, ни за что не захотел бы быть человеком [7]".
Сказочный Елкич, дух елки, срубленной для рождественского праздника, персонаж одноименной новеллы, определенной автором как "январский рассказ", тоже зеленого цвета. Зелененький, маленький, шершавенький, с зелеными бровями и ресницами ходит, ворчит, жалуется, ноет, скулит о своей загубленной елке перед маленьким Симочкой. Вечнозеленая гостья - символ бессмертия, праздничное дерево Рождества, но также участвует и в погребальном обряде. К тому же здесь ель загублена. Ель связана с культами умирающего и воскресающего бога. Такой бинарный смысл несет она и в новелле. В рождественской песенке, открывающей произведение, гибелью пугают Елкича, если он не уйдет от людей, но в результате столкновения с Елкичем гибнет Симочка.
Герои обречены на встречу со своими гостями. "Для меня и для вас необходимо. Вернее, неизбежно. Пути наши встретились. Мы должны покорно принять то, что неотвратимо должно случиться с нами" (С.487). Однако гости оказываются только индикаторами, проявляющими качество и состояние души хозяев, и катализаторами их превращений. "Они вас не обманут <...> они не сделают ничего такого, возможности чего не заложены в вас самих [8]". В самом имени Варгольского заложена обреченность губам прекрасного вампира (Warga польск. - губа). Пусторослев тоже оправдывает свою фамилию, пустой рост - человек, занимающийся бессмысленным делом, лишенный семьи, отцовства ("рост" можно рассматривать здесь и в розановском понимании). Встречи не проходят бесследно. Варгольский познает притягательную опасность искушения и облегчение спасения тела и души. А Пусторослев обретает привязанность к другому человеку и, хоть и посмертную, радость отцовства.
Конфликт новелл представляет своеобразный идеологический спор, объектом которого оказывается способ отношения к миру. Мир несправедлив, неправилен и находится в фазе распада, но выводы из этого разными персонажами делаются различные. Индивид здесь спорит с миром, обида с милосердием, правда с ложью, бог с дьяволом.
Свою концепцию отношений с миром, концепцию притягательности смерти, развивает красногубая гостья. Лидия Ротштейн - не просто вампир, ее демоническая сущность - сама Лилит [9]. апокрифическая первая жена Адама, иудейский злой демон, сосущий кровь у детей, суккуб, мать демонов, враг всего рода людского - потомства Евы, приходящая, что бы мстить и губить физически и духовно своих возлюбленных. Перед ними раскрывает она свою правду. Мир живых для нее - безобразный, тусклый, дикий мир грубого Солнца. А ее мир - мир Луны, мир смерти, где можно спастись от живых очарований земной жизни, закрыться многоцветной пеленой и найти вечное самозабвение. Смерть в ее словах эстетизируется и абсолютизируется, превозносятся "очарование великой печали", "обаяние смертного покоя" и "холодные восторги успокоения." Ее “золотые" слова, обещающие бессмертие, - дьявольский соблазн, который "радостнее жизни и слаще яда" (С. 489). Кстати, фольклорная традиция говорит, что земная пища ядовита для обитателей того света , и , наоборот, пища мертвых - яд для живых. Соблазн вампирического бессмертия эротически окрашен. Вампир заменяет человеческую любовь с ее "грубыми земными достижениями" специфической близостью убийцы и жертвы, где дикие поцелуи переходят в укусы. В противоестественном образе соединяются Эрос и Танатос, ведущие не к рождению новой жизни, а к уничтожению.
Продолжение рода, семейные и родительские отношения позволяют сохранить целостность личности во всеобщем распаде, изображаемом Сологубом, поэтому их потеря или отсутствие являются знаком крушения человека и мира. Любовь, отцовство, материнство противостоят энтропии. Вообще, "мужское" и "женское" в разрушающемся мире теряют свои исконные качества. Ин и янь уже не самодостаточны. В произведениях Сологуба мужчины теряют мужественность, активность, а женщины выпускают на волю темную сторону своей природы, ревнивую Лилит, мстящую Адаму. Однако декадентская эстетизация танатических сил терпит крах при столкновении с истинными ценностями, носителями которых у Сологуба являются дети.
Дети играют особую роль в художественном мире писателя. Детские образы лейтмотивом проходят по всему творчеству Сологуба. Дети еще не мужчины и не женщины, а существа без определенного пола, андрогины, им не нужна вторая половина, в этом смысле они самодостаточны, но им необходимы родители, которых они зачастую лишены. Мотив сиротства, как эмоциональной ущемленности, соединяется с мотивом социальной ущемленности. Одиноким детям, страдающим под ударами мира, дано острое чутье на несправедливость. Детское сознание противопоставлено взрослому, увлеченному неурядицами и радостями современной жизни. С точки зрения взрослых, например, елка - дерево, которое можно срубить и использовать в общественном хозяйстве, как можно использовать все: и елку, и автономную личность. Представления детского сознания о социальной справедливости базируются на религиозной основе. Речи духа, явившегося Пусторослеву, представляют собой смесь мистического и остро социального: “Голодные дети, трупики. <...> На гривенник молока" [10]. Сойдя на землю, он сохраняет свою амбивалентность и ведет революционно-религиозные разговоры в духе старообрядчества - о далекой, счастливой земле, утопии, подобной народно-сказочному Беловодью, "где земля новая, и небо новое, и лев свирепый не кусает , и змейка-скоропейка не жалит" [11]. Знание о высшей справедливости приходит к детям не только из земного опыта. Дети - посредники между миром земным и запредельным, они чутко слышат звуки другого мира. от которого не так далеко ушли. Дети в новеллах Сологуба - медиумы [12]. Они видя нежить и чувствуют смерть. Дети - не от мира сего. Нежить о Симочке:"...он и так не вырастет - он к нам уйдет. Он для нас почти свой..." (С.354). Дети обручены со смертью. Детская смерть в новеллах Сологуба связана с мотивами жертвы, мученичества, святости и геройства. Дети гибнут во имя идеалов. Смерть Симочки служит аргументом в его споре с Елкичем о людях. Елкич: “Хозяева у вас нехорошо живут. <...> Кровью тут у вас пахнет. <...> Рубят, бьют, а для чего не знают" (С.534). Симочка же по-христиански прощает людей, видя в них лучшее: "Мы все - добрые" (С.535). Формально смерть мальчика от рук злых людей означает правоту Елкича, но последние слова Симочки: “Елкич, миленький",- провозглашает его нравственную победу. Он обращается со словами прощения и любви к тому, кто привел его под пули. Так же Гриша, разочаровавшись в земной жизни, выбирает "красную" смерть и бросается под шашки с криком: “Палачи!" Подобная ситуация возникает в новелле "Чудо отрока Лина" (1906 г.). Лин бросается навстречу врагам с криком: “Убийцы!" Убиенный, но неубиваемый Лин становится символом возмездия. Светлый же рождественский ангел, а Гриша - именно ангел, воплотившийся на земле, зовет каждый Светлый Праздник своего друга в "новый" мир, символизируя неумирающую любовь. Дети уходят мудро и ясно. Для них смерть - это “спатиньки": белые, зеленые, серые, черные, красные,- после смерти "легко и приятно", ее не нужно бояться, она приходит сама, смерть - "дверь темная, но верная”, за которой Царствие Божие.
Комплекс мученических мотивов связывает образ ребенка с мифологемой Христа. Рождественский Младенец, Божественный Отрок встает за каждым сологубовским ребенком. Прямое вмешательство Христа спасает Варгольского, увидевшего в младенце-крестнике Младенца в яслях и обратившегося к Евангелию. Причем Христос и Евангелие не называются прямо, что подчеркивает значимость и масштаб этого образа: “трогательные, простые и мудрые рассказы о рождении и детстве Того, Кто пришел к нам, чтобы нашу бедную, земную, дневную жизнь оправдать и обрадовать, Кто родился для того, чтобы развенчать и победить смерть" (С. 494). Главный Гость вочеловечился естественным путем, через рождение. Рождество - праздник космизации одного рождения. В нем соединяются микрокосм и макрокосм. Рождество Христово проецируется на рождение любого человека. И в каждом рождении - рождественский архетип. Жизнь становится достойной того, чтобы жить. "Глаза малютки еще не умели останавливаться на земных предметах, но земная - вновь сотворенная из темного земного томления душа, радостно мерцая в них, трепетала жаждой новой жизни" (С. 493). А смерть - естественный результат жизненного процесса. В рождении есть смерть, а в смерти - новое рождение, в Начале - Конец, в Конце - Начало. Так и Христос пришел в мир со знанием о своей миссии, принести жертву за людей. На христианскую символику Рождества накладываются представления о балансе стремлений к жизни и смерти, почерпнутые Сологубом в философии Шопенгауэра. В результате возникает своеобразная версия метапсихоза, глобальный цикл, затрагивающий все мироздание, круговорот душ в природе, обмен между тем и этим светом.

ПРИМЕЧАНИЯ.
1. Так Приклонский делит писателей на дилетантов и шарлатанов, сам же Сологуб, по воспоминаниям Тэффи, делил их на дилетантов и графоманов. См: Тэффи Н. А. Федор Сологуб // Воспоминания о серебряном веке. М., 1992, С. 86
2. Новелла серебряного века. М., 1994, С. 375
3. Шопенгауэр А. Избранные произведения. М., 1992, С. 88 - 89
4. Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1978, С. 64 - 71
5. Сказка серебряного века. М., 1994, С. 484 В дальнейшем ссылки на это издание в тексте с указанием страницы.
6. Кэрлот Х. Э. Словарь символов. М., 1994, С. 549 - 560
7. Новелла серебряного века. С. 380
8. Там же. С. 375
9. Мифы народов мира, М., 1991, Т. 2, С. 55
10. Новелла серебряного века. С.374
11. Там же. С. 379
12. Жирнова И. А. Рассказы Ф. Сологуба 1890 - 1900-х годов // Из истории русской литературы к.19 - н.20 в. М., МГУ, 1988, С. 53