А.Р.Магалашвили
Дон-Кихот в контексте творчества и эстетических концепций Ф.К..Сологуба и Ф.М.Достоевского.

Творческая близость двух Федоров: Сологуба и Достоевского,- отметили еще современники. Ан.Чеботаревская, Л.Шестов, К.Чуковский, Р.Иванов-Разумник, А.Долинин и другие писали о влиянии Достоевского на Сологуба на самых разных уровнях: от общности проблематики творчества до реминисценций из Достоевского в сологубовских текстах. В качестве составляющей неомифологической структуры романов Сологуба проступают “Братья Карамазовы”, “Идиот”, “Преступление и наказание”, “Бесы”. Сходство прослеживается и в системе основных мотивов. Мотив страдающих и умирающих детей, ведущий в новеллистике Сологуба, имеет корни в поэтике Достоевского, что подтверждает опубликованная в “Северном вестнике” рецензия Сологуба на книгу Янтаревой “Детские типы Достоевского” (1). Для обоих писателей были близки идеи философий Ницше и Шопенгауэра. При всей сложности полемических отношений Достоевского и Ницше (2), и Вяч.Иванов, и Н.Бердяев отмечали “диониссийский экстаз” и “древне-дионисийское понимание трагического начала Достоевского” (3), свойственное и Сологубу. Шопенгауэровское ощущение мира как алогичного противоестественного оплота страданий разделяли оба писателя, отсюда “подземелье” Достоевского и “стены” Сологуба, восходящие к “пещере” Платона (4). Обоих интересовали глубины человеческой психики, хаос души, оба бились над карамазовскими вопросами и искали выход из ужаса окружающей действительности в красоте, которая должна спасти мир.
Основные положения своей эстетической теории Ф.М.Достоевский высказал на страницах “Дневника писателя”, “Записных тетрадей” и в критике. Красота для него - это прежде всего сфера искусства (5). Красота есть гармония. Она выше ужасной действительности, она - ее упорядоченный образ, идеал, выход из кошмара “подполья”. Красота разбивает противоречия, снимает дисгармонию мира и человека, который именно в красоте “наиболее живет”. В представлении Достоевского красота и добро синонимичны:“нравственно только то, что совпадает с нашим чувством красоты и с идеалом , в котором вы ее воплощаете”. Красота - не утопия, а идеал, и в полном понимании - духовность, “положительная красота”. Внешняя физическая правильность без духовности - маска, правильные лица - неживые, механические, пустые сосуды, обманка, только внутреннее содержание может сделать их прекрасными. Реальность такова, что полноценная красота в мире как принцип не воплощена и миру противопоставлена, однако имеет, по мнению Достоевского, действенную силу победить, преодолеть мир и порочность человеческой природы, которая широка и двойственна, в чем писатель видит большую опасность. В человеческой душе могут жить высокое и низкое, духовное и телесное, как “мадонский”, так и “содомский” идеал. Преодолеть этот разлом и разрыв страдающие герои могут только, пройдя через нравственное просветление, постигнув мораль не земного закона, а Высшую Истину. С этой точки зрения страдания становятся не только неизбежным мучением или мазохистской сладостью телесности, но и испытанием, придающим смысл тому, что человек так любит страдать.Человек должен пройти через страдание, “через горнило сомнений”, чтобы постичь “Истину и свободу в истине”(6). Земная свобода может завести на пути зла. Сила отрицания “подпольного” мира не видит выхода или ведет в тупик - самоубийство. Не заплутать по дороге, выбрать истинный идеал поможет нравственный критерий красоты. Прочтение Илиады или созерцание Аполлона Бельведерского могут удержать юношу от нехороших поступков в дальнейшем. Таким образом этический элемент прекрасного у Достоевского превалирует.
Свое понимание прекрасного Сологуб выразил в философских трактатах и статьях:”Искусство наших дней”, “Демон поэтов”, “Поэты - ваятели жизни”, “Я. Книга совершенного самоутверждения”. Для Сологуба, как и для Достоевского, красота - это сфера искусства, которое выше действительности, оно - не зеркало, в котором отражаются явления действительности, а “общий чертеж вселенской жизни”, только из него сама жизнь может быть осознана как часть мирового процесса, движимого шопенгауэровской единой волей, ведущей живое к страданиям. Сологуб противопоставляет искусство, наполненное и питаемое энергией творчества, как существование истинное, “живую жизнь” реальной жизни как существованию ложному, миру теней. Вслед за Оскаром Уальдом он заявляет, что “архи-типы” живее живых людей, а люди - их незаконченные копии. Искусство для него предполагает символическое, а не реалистическое мировосприятие. За Личинами, Масками нужно увидеть Лицо, Вечный Лик. Чацкий, Онегин, Дон-Кихот - подлинные люди, “истинное, не умирающее население нашей планеты”, реальные же люди - как бледные тени кинематографа, снимки чьих-то подлинных образов, однако страдающие по-настоящему, рабы своей темной судьбы.Страдания как напрасная жестокость не могут быть оправданы, по мнению Сологуба, ни этически, ни эстетически. Как и Достоевский, Сологуб постулирует связь этических и эстетических сторон жизни. “Этика и эстетика - родные сестры, обидишь одну,- обижена и другая.” Однако старшей сестрой выступает все-таки эстетика, это она не дает в обиду младшую, саму же эстетику “нельзя подчинить соображения моральной природы”. Искусство можно судить только по его внутренним законам. Мораль искусства в его искренности, а не в том, вредное или полезное несет она, выносить из искусства нравственные уроки - опасное заблуждение, по мнению Сологуба. Вера в наличие верховного нравственного императива подорвана бессмысленностью страданий. Самоубийство, которое у Достоевского выступает приговором героям или их идеям и является грехом, у Сологуба становится приговором миру, магическим, творческим актом и констатируется без осуждения (7). Ответить на карамазовские вопросы формулой “Красота спасет мир” Сологубу тоже не удается. Эксперименты с возрождением античного культа красоты как гармонии духовного и телесного, поставленные героями Сологуба, обречены на провал. Красота - высшая ценность, но она остается утопией. Она не подкреплена силой нравственности, как это было у Достоевского. Как отмечает Иванов-Разумник: ”Оказывается, что “красота” не только открывает выход из передоновщины, но и оправдывает иррациональное по своей сущности зло; вопрос о людских страданиях покрывается идеей красоты страждущего тела... Но все дело в том,что именно “вопрос” покрывается “идеей”, а вовсе не страдания тела красотой его; в этом пункте напрасна попытка устранить с дороги карамазовские вопросы повторением излюбленного Достоевским мотива:”сладко и когда больно (8).” Одна красота не оправдывает жизни, но победа возможна. Как у Достоевского на помощь эстетике приходит этика, так у Сологуба на помощь красоте в борьбе против мира приходит идея солипсизма: утверждение индивидуального творческого Я. Я во всем , все во Мне, вне Меня нет ничего. Добро и Зло, Бог и Дьявол - одно и тоже, все это внутри Меня. Через самоутверждение личности ко всеобщности подключается и сам враждебный мир, где люди питают злобу друг к другу, мучаются сами и мучают других. Других Не-Я, Личин, тоже нет, все это - Я. Особенности солипсизма Сологуба в том, что другие люди - это не плод Моего сознания, это сам Я, другие Я (Лики). Я=Ты. Все зло мира - в обмане разъединения; чтобы победить его, надо преодолеть очевидность множественности и поверить в реальность единства. Через ощущение вселенской всеобщности в мир идет теургия спасения. Самоутверждение и творчество - путь к идеалу, свету. Таким образом эстетический принцип является у Сологуба определяющим.
Установки Сологуба и Достоевского обусловили особенности их обращения к роману Сервантеса и интерпетации образа Дон-Кихота. Оба писателя высоко оценивали роман, включали в свои произведения прямые и скрытые обращения к нему и использовали как основу для своего творческого метода. “Из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон-Кихот,”- пишет Ф.М.Достоевский (9). Анастасия Чеботаревская, супруга Сологуба, в биографической справке, посвященной писателю, отмечает, что “Дон-Кихот” был одной из первых прочитанных им книг, наряду с “Королем Лиром” и “Робинзоном”, потом множество раз перечитанных, изученных строка за строкой и ставших для Сологуба своего рода Евангелием (10). Образ Дон-Кихота оказал большое влияние на всю русскую литературу 19-20 веков, к нему обращались Пушкин, Гоголь, Тургенев, Платонов (11). Он пополнил ряд образов мировой культуры, активно осваиваемых русской литературой: Дон-Кихот, Гамлет, Фауст, Христос.
Достоевский смотрел на “Дон-Кихота”, конечно же , не как на сатиру на рыцарские романы. Комический эффект романа Сервантеса возникает из несоответствия реальности и бредовых действий Дон-Кихота, неверно ее воспринимающего. Одновременно, соприкасаясь с действительностью, осмеянный герой, как лакмус, проявляет и разоблачает окружающую его среду. Эту схему Достоевский использует для создания своих образов “вполне прекрасных людей”. Для его творчества характерно обращение к сюжетам, уже разработанным мировой литературой, однако наполняемым им новым содержанием. Для него действия Дон-Кихота - прекрасны, а окружающая действительность отвратительна. Герой не осмеивается, а возвеличивается. “Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному - а стало быть является симпатия и в читателе (12).” Дон-Кихот служит одним из образцов для написания “истинно прекрасного человека” князя Мышкина в “Идиоте”. Добрый прекрасный нравственный герой противостоит среде, живущей по антинравственным формализованным законам. Однако между Мышкиным и Дон-Кихотом есть ряд важных отличий. Мышкин не бредит, как Дон-Кихот, непонимающий истинный смысл происходящих событий, он делает все сознательно, оценивая людей и последствия своих поступков. Он сохраняет “голубиное сердце” Дон-Кихота, но в отличие от него не вооружен, борется не мечом, а сердцем. Нравственный герой аккумулирует в себе лучшие качества: смирение, кротость, чуткость, доброту, христианскую любовь, активно-бескорыстное служение людям, безраздельную самоотдачу, жертвенное начало и мученический ореол. Исследователи отмечают, что прообразами Мышкина наряду с Дон-Кихотом выступают и принц западной сказки, и Иван-царевич, и Чацкий, и Орфей, и сам Христос. Именно такой герой может стать нравственным идеалом. А мягкий и легкий комизм, присущий этому образу, - не элемент обличения, а обязательной условие “прекрасного человека”, который не должен осознавать себя прекрасным. “...он прекрасен единственно потому, что в тоже время и смешон.”(13) Осознание себя прекрасным лишило бы его нимба. Как и у Дон-Кихота, у Мышкина есть своя Дульсинея, которую надо расколдовать, - Настасья Филипповна, образ такой же сложный и составной. Несмотря на трагичность финала романа в образе князя-ребенка с большими голубыми и пристальными глазами Достоевский попытался нарисовать нравственный ориентир, к которому можно было бы духовно стремиться.
Сологуб толкует Дон-Кихота в русле традиции романтизма: Дон-Кихот и Санчо-Пансо как идеальное и материальное, альтруистическое и эгоистическое, мечта и здравый смысл. Это прочтение, сформулированное впервые в начале 19 века Фридрихом Бутервеком (14), утверждает настоящую победу Дон-Кихота. Для Сологуба Дон-Кихот - лирический поэт, мудрец, творец, его рыцарский подвиг - служение красоте. Сологубовские представления о Дон-Кихоте организуют философскую и творческую концепцию писателя и оттуда плавно перетекают в ткань повествования его романов и рассказов. Дон-Кихот и Санчо-Пансо становятся метами двух способов отношения к миру: иронии и лирики, в самом широком их понимании, иронического стремления, говорящего миру “да” и лирического, отвергающего этот мир. Ирония вскрывает жизненные противоречия, ее цель описать этот мир. А лирика создает новый мир, желанный, забыв про этот. Сологуб использует и творит миф о выборе Дон-Кихотом его Прекрасной Дамы. Мир, преображаемый творческой волей, это Альдонса, становящаяся Дульцинеей, Альдонса - “дебелая баба-жизнь”, Дульцинея Тобозская - вечно прекрасный образ, Лик, красота, творимая и потому вечно живая. Сологуб подробно разбирает трудный процесс преображения, “дульцинирования” мира, когда Альдонса отвергнута как Альдонса и принята только как Дульцинея. Альдонсирование же Дульцинеи - намного легче, это шарж, пародия, карикатура. Лирика требует преображения мира. раскрытия заложенных в нем потенциальных возможностей, озарения некрасивого и обычного. В качестве примера такого восхождения в статье “Мечта Дон-Кихота” автор приводит творчество Айседоры Дункан. Альдонса и Дульцинея становятся для Сологуба своего рода эстетическими терминами, вступая в синонимические, парадигматическими или антонимические ряды с другими мифологическими образами терминологического плана: Турандина, Ананке, Айса, Лилит и т. д. Миф о Дон-Кихоте, Альдонсе и Дульцинее помогает Сологубу обосновать природу символического искусства и демонстрирует эстетическую ориентацию творчества писателя.
При всей близости художественных миров Сологуба и Достоевского подобное различие при обращении к одному образу вскрывает глубинную специфику их творчества, обусловленную отличием программ реализма и символизма.

ПРИМЕЧАНИЯ.
1. Библиография сочинений Ф.Сологуба. Хронологические перечни напечатанного с 28 января 1884 г. до 1 июля 1909 г. СПб., 1909, С. 26.
2. Ницше о Достоевском.- См.: Горнфельд А. На Западе. СПб., 1910, С. 75-76.
3. Ильин В. Достоевский и Бердяев // Ильин В. Эссе о русской литературе. СПб., 1997, С. 428-429.
4. Шестов Л. Преодоление самоочевидностей // Шестов Л. Сочинения в 2-х т. М., 1993, Т. 2, С. 34.
5. Кашина Н. Эстетика Ф.М.Достоевского. М., 1989, С. 148-162.
6.Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского // Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. В 2-х т. М., 1994, Т. 2, С. 47.
7.Магалашвили А. Философия самоубийства в новеллистике Ф.Сологуба // Серебряный век. Философско-эстетические и художественные искания. Кемерово, 1996, С. 34-39.
8. Иванов-Разумник Р. Федор Сологуб // О Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки. СПб., 1911, С.21.
9. Достоевский Ф.М. Письма. В 4-х т. М. Л., 1928-1957, Т. 2, С. 71.
10. Чеботаревская Ан. Ф.Сологуб (Биографическая справка) // Сологуб Ф. Творимая легенда. В 2-х т. М., 1991, Т. 2, С. 214-219.
11. Holl B. T. “Don Quixote” and the Russian novel: A comparative analysis. Univercity of Wisconsin - Madison, 1992.
12. Достоевский Ф.М. Письма. В 4-х т. М. Л., 1928-1957, Т. 2, С. 71
13. Там же.
14. История зарубежной литературы. Средние века и Возрождение. М., 1987, С. 304.